¹ О понятии «поля» применительно к современной русской поэзии см.: Имидж, диалог, эксперимент — поля современной русской поэзии / Ред. Х. Шталь, М. Рутц. München — Berlin — Washington: Verlag Otto Sagner, DC, 2013. С. 3—34.

² Polukhina V. Conform Not to This Age: an Interview with Ol'ga Sedakova // Reconstructing the Canon: Russian writings in the 1980's / edited by A. B. McMillin. Amsterdam: Harwood Academic Publishers. 2000. No. 3. Pp. 43, 58.

³ Эпштейн отмечает, что использовал этот термин еще в 1982 году, чтобы провести различие между концептуализмом и определенным новым стилистическим течением: «Предложив этот термин в конце 1982 года для обозначения нового стилевого течения, противоположного концептуализму, я не предполагал, что первый выход "метареализма" в печать обернется отрицанием и искажением его сути» (Эпштейн М. Парадоксы новизны: о литературном развитии XIX—XX веков. М.: Советский писатель, 1988. С. 160). См. также: Эпштейн М. Постмодерн в русской литературе. М.: Высшая школа, 2005. С. 147. О критике концепции Эпштейна см.: Житенев А. Поэзия неомодернизма. СПб., ИНАпресс, 2012. С. 9.

Сама Ольга Седакова в эссе «Успех с человеческим лицом» указывает на собственную близость к метареализму, но, в отличие от Эпштейна, она понимает этот термин как определение неподцензурного религиозно-мистического искусства и поэзии 70-х: «[…] в запрещенном искусстве 70-х годов с особенной силой жило влечение к "священному экстазу", к искусству для посвященных, к "метареализму", как назвал это тогда М. Эпштейн» (Седакова О. Четыре тома. М., 2010. Т. 3. С. 154). В том же эссе она характеризует это искусство как «жреческое» или «пифическое» и сближает его с «новой метафизикой», «новой мистикой». В качестве примера она называет Михаила Шварцмана.

⁴ Сергей Бирюков подчеркивает, что в качестве третьего важного направления следовало бы упомянуть различные формы «неоавангарда» (см. Грани неоавангарда: действующие лица, институции, группы, издания, презентации и т. д. // Имидж, диалог, эксперимент — поля современной русской поэзии. С. 6—76). Роберт Ходель, который исследует эти и другие понятия, предлагавшиеся для классификации поэтического ландшафта последних тридцати лет, справедливо указывает, что такие понятия не обрели ни необходимой для классификации четкости, ни адекватной близости к реальности с ее постоянно умножающимся многообразием поэтических форм, вследствие чего их можно использовать лишь предварительно и условно, с надлежащей осторожностью. Hodel R. Russische Lyrik nach dem Moskauer Konzeptualismus // Gedichte schreiben in Zeiten der Umbrüche. Tendenzen der Lyrik seit 1989 in Russland und Deutschland. Erscheint in der Reihe Neuere Lyrik. Interkulturelle und interdisziplinäre Studien. München (в печати).

⁵ В риторике «метабола» (греч. перемещение, поворот, переход) обозначает переворачивание последовательности частей предложения или понятий; в теории стихосложения — переход к другому стихотворному размеру; в музыке — переход к другой тональности.

⁶ См. Эпштейн М. Указ. соч. С. 152—155.

⁷ Там же. С. 154.

⁸ Образ ризомы как метафора разветвляющегося, словно лабиринт, мышления и письма восходит к: Deleuse G., Guattari F. Rhizome. Paris: Editions de Minuit, 1976.

⁹ Стефани Сандлер справедливо указывает, что в поэзии Седаковой различные смысловые уровни часто бывают метонимически связаны: «[…] несколько уровней смысла и структуры нередко управляются одной, часто метонимической, ассоциацией. Эту особую структуру — что-то внутри чего-то другого — можно обнаружить в синтаксисе, языке и образном строе некоторых стихотворений Седаковой». Sandler S. Thinking self in the poetry of Ol'ga Sedakova // Gender and Russian literature: new perspectives / Ed. by R. Marsh. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 310.

¹⁰ По поводу сновидения сама она отмечает: «В самом деле, сны — сновидения — с детства значили для меня, может быть, больше, чем явь» // Polukhina V. Conform Not to This Age: an Interview with Ol'ga Sedakova. P. 42. См. там же: «Другое, не машинальное, не рутинное состояние сознания и тела само по себе значит для меня не меньше, чем создание какого-то текста. Собственно текст — только след его, этого опыта, который, видимо, и называют вдохновением. Состояние иной интенсивности, где открыты другие двери. Ведь обыденное состояние сознания досаждает именно потому, что там не имеется этих дверей».

³ «Тем не менее она [Седакова] — один из лучших конфессиональных христианских поэтов, пишущих на русском языке сегодня. Ее поэзия побуждает к метафизическим и теологическим размышлениям и представляет собой демонстрацию красоты веры. Это, возможно, поможет Седаковой осуществить ее величайшую цель: вернуть поэзию Русской православной церкви и дать поэзии — эту церковь» (Ibid. P. 33). См., однако, у Роберта Ходеля: «Этот метафизический поиск у Ольги Седаковой часто облачен в религиозное (но не связанное с определенной конфессией) одеяние, и при этом, в отличие от Елены Шварц, она обходится более нейтральной лексикой» (Hodel R. Russische Lyrik nach dem Moskauer Konzeptualismus). Седакова действительно ориентируется на христианство, но она не пишет однозначно церковные или связанные с православной конфессией стихи (за немногими исключениями). Попытка Реннер-Фэи представить Седакову как ангажированного православного поэта неубедительна — по крайней мере, применительно к ее творчеству в целом (см. Renner-Fahey O. Mythologies of Poetic Creation in Twentieth-Century Russian Verse. Columbus: Ohio State University, 2002).

⁴ Бенджамин Палофф говорит об «экспрессивном мистицизме» (Paloff B. The God Function in Joseph Brodsky and Olga Sedakova // Slavic and East European Journal. 2007. Vol. 51. No. 4. P. 716).

⁵ К Сергею Аверинцеву восходит сегодня более широко признанное определение лирики Седаковой как «метафизической поэзии». Подробнее об этом см.: Медведева Н.Г. «Тайные стихи» Ольги Седаковой. Ижевск: Удмуртский государственный университет, 2013. С. 7, 208. О религиозности лирики Седаковой, которая — хотя сама Седакова и осознает себя светским поэтом — будто бы все же «освещена светом ортодоксии». См. также: Polukhina V. Ol'ga Sedakova // Russian poets of the Soviet Era / Ed. K. Rosneck. Detroit: Gale Cengage Learning. P. 234, 1 column.

¹⁴ Первым шагом в этом направлении стала уже названная работа Реннер-Фэи (глава 4). Правда, здесь религиозность Седаковой сильно преувеличивается: когда, например, поэт приравнивается к иконописцу и утверждается, что необходимой предварительной ступенью для ее поэтического творчества является своего рода аскетическая подготовка посредством поста и молитвы. Седакова определенно осознает себя как светского поэта, хотя и готова признать некоторую параллель между верой и поэзией — в плане их ориентации на трансцендентность, а в последнее время даже усматривает корни всякой значимой поэзии в вере. Связи с исихазмом, обнаруженные Реннер-Фэи, для лирики Седаковой убедительно не подтверждены: эта работа свидетельствует о весьма поверхностном знании православия и, особенно, молитвенной практики исихазма, а также христианских мотивов в целом, — что приводит к искаженным интерпретациям таких частых у Седаковой образов, как ветер, сердце и т. д.

¹⁵ В определении мистики мы следуем за Бернардом МакГинном, который охарактеризовал «мистический элемент в христианстве» как «приготовление к непосредственному присутствию Бога, осознание такого присутствия и реакцию на него» // McGinn B. Die Mystik im Abendland. Bd 2: Entfaltung / Űbersetzt von Wolfgang Scheuermann. Freiburg; Basel; Wien, 1996. S. 11.

¹⁶ В «Похвале поэзии» Седакова рассказывает, что в детстве пережила некое «явление» и что это «происшествие» решающим образом повлияло на нее. Она узнала о существовании «иного» измерения бытия, хотя само свое переживание не могла до конца понять или истолковать: «Тут-то это явление и явилось. И тогда я не могла понять, в чем дело, и теперь, поэтому не могу изложить его внятно. Слуховые или зрительные галлюцинации, во всяком случае, тут не участвовали. Участвовало нечто внутри. Самым вразумительным образом это можно описать так: печь оказалась в центре мира, и центр этот куда-то мчался или по сторонам его все мчалось. И это было не ощущение вовсе, а происшествие: оно не зависело от того, ощущаю ли я его — как, например, не зависит от этого уличный инцидент. С этой ночи на 7 января жизнь моя заметно переменилась — что говорит о силе того невразумительного происшествия [...]» (Седакова О. Четыре тома. Т. 3. С. 37).